Окололитературное
Жизнь после смерти: что об этом рассказали нобелевский лауреат и граф
Давний рассказ лауреата Нобелевской премии по литературе Эрнеста Хемингуэя «Снега Килиманджаро» я читал так давно, что даже забыл, о чем в нем идет речь. В памяти только звучное название оставалось и, произнося его, я рисовал в воображении африканский континент, представлявшийся мне в виде головы человека в профиль – вспомните, очень похоже, под задранным носом у которого имеется бородавка. Эта бородавка и есть вулкан Килиманджаро, высочайшая точка Африки – 5895 метров над уровнем моря, находящаяся, что любопытно, дальше от центра Земли, чем великий Эверест. Несмотря на то, что Эверест почти на три километра выше Килиманджаро. Вот там, у самой удаленной от сердца Земли точки, и оказался однажды главный герой рассказа Эрнеста Хемингуэя – писатель Гарри Смит, искавший в тех местах смысл жизни. Поиски, правда, результата не принесли: поцарапав колено, Гарри вовремя не обработал рану йодом и… медленно умирал в палатке у подножия Килиманджаро.
На этом завязан перечитанный мной намедни рассказ, финалом которого стала… смерть Гарри Смита. Вот, как это описал Хемингуэй: «Смерть пододвинулась, но теперь это было что-то бесформенное. Она просто занимала какое-то место в пространстве. «Скажи, чтоб она ушла» [просит Гарри свою спутницу Эллен]. Она не ушла, а придвинулась ближе. «Ну и несет же от тебя, – сказал он. – Вонючая дрянь». Она придвинулась еще ближе, и теперь он уже не мог говорить с ней, и, увидев, что он не может говорить, она подобралась еще ближе, и тогда он попробовал прогнать ее молча, но она ползла все выше и выше, придавливая ему грудь, и когда она легла у него на груди, не давая ему ни двигаться, ни говорить, он услышал, как женщина [Эллен, то есть] сказала: «Он уснул. Поднимите койку, только осторожнее, и внесите его в палатку». Он не мог сказать, чтобы ее прогнали, и она навалилась на него всей своей тушей, не давая дышать. И вдруг, когда койку подняли, все прошло, и тяжесть, давившая ему грудь, исчезла». И далее старина Хэм, великий писатель, которому совершенно справедливо присудили Нобелевскую премию по литературе, пишет: «Было утро, оно наступило давным-давно, и он услышал гул самолета. Самолет сначала показался в небе точкой, потом сделал широкий круг, и бои выбежали ему навстречу и, полив кучи хвороста керосином, подожгли их и навалили сверху травы, так что по обоим концам ровной площадки получилось два больших костра, и утренний ветерок гнал дым к лагерю, и самолет сделал еще два круга, на этот раз ближе к земле, потом скользнул вниз, выровнялся и мягко сел на площадку, и вот к палаткам идет его старый приятель Комтон – в мешковатых брюках, в твидовом пиджаке и коричневой фетровой шляпе». Я поразился: ведь это описываются впечатления… умершего человека. Гарри грузят в самолет, чтобы доставить в госпиталь. «Они пролетели над предгорьем, где антилопы-гну карабкались вверх по тропам, потом над линией гор с внезапно поднимающейся откуда-то из глубин зеленью лесов и с откосами, покрытыми сплошной бамбуковой зарослью, а потом опять дремучие леса, будто изваянные вместе с горными пиками и ущельями, и наконец перевал, и горы спадают, и потом опять равнина, залитая зноем, лиловато-бурая, машину подбрасывает на волнах раскаленного воздуха, и Комти [пилот] оборачивается посмотреть, как он переносит полет. А впереди опять темнеют горы». Это рассказ с того света. И это – тоже: «Потом самолет начал набирать высоту и как будто свернул на восток, и потом вдруг стало темно, — попали в грозовую тучу, ливень сплошной стеной, будто летишь сквозь водопад, а когда они выбрались из нее, Комти повернул голову, улыбнулся, протянул руку, и там, впереди, он увидел заслоняющую все перед глазами, заслоняющую весь мир, громадную, уходящую ввысь, немыслимо белую под солнцем, квадратную вершину Килиманджаро. И тогда он понял, что это и есть то место, куда он держит путь». Потрясающе!
Подобное потрясение от прочитанного я испытывал лишь однажды – после «Севастопольских рассказов» графа Льва Толстого, которые пробегал, готовясь к экзамену по истории русской литературы девятнадцатого века на втором курсе университета. Если конкретнее: в 12-й главе граф с репортерской точностью описывает момент обстрела батальона, в котором он пребывал: «Светлая точка бомбы, казалось, остановилась на своем зените – в том положении, когда решительно нельзя определить ее направления. Но это продолжалось только мгновение: бомба быстрее и быстрее, ближе и ближе, так что уже видны были искры трубки и слышно роковое посвистывание, опускалась прямо в середину батальона. «Ложись!» – крикнул чей-то испуганный голос. Михайлов упал на живот. Праскухин невольно согнулся до самой земли и зажмурился; он слышал только, как бомба где-то очень близко шлепнулась на твердую землю. Прошла секунда, показавшаяся часом, – бомбу не рвало. Праскухин испугался, не напрасно ли он струсил, – может быть, бомба упала далеко и ему только казалось, что трубка шипит тут же. Он открыл глаза и с самолюбивым удовольствием увидал, что Михайлов, которому он должен двенадцать рублей с полтиной, гораздо ниже и около самых ног его, недвижимо, прижавшись к нему, лежал на брюхе. Но тут же глаза его на мгновение встретились с светящейся трубкой, в аршине от него, крутившейся бомбы». И далее: «Ужас – холодный, исключающий все другие мысли и чувства ужас – объял все существо его; он закрыл лицо руками и упал на колена. Прошла еще секунда – секунда, в которую целый мир чувств, мыслей, надежд, воспоминаний промелькнул в его воображении». И еще: «В это мгновение, еще сквозь закрытые веки, глаза его поразил красный огонь, с страшным треском что-то толкнуло его в средину груди; он побежал куда-то, спотыкнулся на подвернувшуюся под ноги саблю и упал на бок. «Слава Богу! Я только контужен», – было его первою мыслью, и он хотел руками дотронуться до груди, – но руки его казались привязанными, и какие-то тиски сдавливали голову. В глазах его мелькали солдаты – и он бессознательно считал их: «Один, два, три солдата, а вот в подвернутой шинели офицер», – думал он; потом молния блеснула в его глазах, и он думал, из чего это выстрелили: из мортиры или из пушки? Должно быть, из пушки; а вот еще выстрелили, а вот еще солдаты – пять, шесть, семь солдат, идут все мимо». И последнее предложение главы, от которого мне стало не по себе: «Он был убит на месте осколком в середину груди». Автор, дошло до меня, передал мысли убитого человека, ротмистра Праскухина. Очень я зауважал после этого графа Льва Толстого.
*
Чтобы меньше – в условиях пандемии коронавируса, бывать на людях – только по необходимости, я стал больше читать. Дважды, например, перечитал всего Чехова. А теперь вот дошла очередь до Хемингуэя, которого я открыл для себя… или, что вернее, переоткрыл.
