К этой части рассказа фото поставлю уже берлинское.
Мне нравится, что до лет почтенных – а не стало его на 88-м году, Алексей Федорович Матюшенко сохранил все тот же юношеский доверчивый взгляд на жизнь. Умел шутить и смеяться. Хотя жизнь его, и военная, и послевоенная мирная – к доверчивости не располагала.
Даже когда я упрекнула его – что же он отдал мошенникам-галлеристам за бесценок свои этюды, он тихо сказал: “Хотел, чтобы помнили…”
Кроме карты сталинградских событий лета 1942 года, иллюстраций к этой части воспоминаний у меня нет.
“До самой обороны я не оставался под Сталинградом. Был ранен.
21 июня наша дивизия перешла в наступление. В роте должно быть 100 человек, а у нас человек 25 – не больше. И наступать надо. Мы заняли позиции, нам землянка досталась – какая-то часть ушла. Я повесил шинель и лег. Гвозди там были набиты, солома настелена прежними солдатами. Я лег и сразу уснул, уставший был, и голодный.
Вечером поднимает меня командир – молодой лейтенант зашел, после такого же училища, как и я. Поднимает меня, человека четыре всего берет, из них два телефониста…
И старшина пришел, принес мешок с продуктами – говорит: берем еду с собой, сейчас некогда кушать, надо срочно идти на задание, там поедим. И у него на плечах мешок, в нем бутылка водки, хлеб, еще что-то там…
Мы пошли степью на восток. И вдруг видим какой-то окопчик, в нем солдат сидит, спит. Ружье у него рядом… Мы – эй, солдатик! Ты не немец случайно? Засмеялись все. А он: моя не понимай. Моя не понимай… Он со Средней Азии где-то был. Где немцы находятся? – спрашиваем. – Моя не понимай. Думаю – господи, зачем же тебя сюда послали, когда ты русского языка не понимаешь?
Лейтенант говорит: пошли, хлопцы, полка не рассвело. И мы пошли дальше. А немцы грамотно строили свою оборону. Мало того, что на высотке окопы сделали, пулеметы поставили, они еще тут внизу выставляли одного-двух солдат с пулеметом: может, кто-то наткнется.
Мы и наткнулись на такую группу.
Старшина наш шел впереди – красивый парень он был, кудрявые черные волосы… Как только зайдем в деревню днем, девчата с него глаз не сводили, такой красивый был…
И он шел впереди, такой широкоплечий. И его немец – ба-бах! – а я за ним шел… Старшина упал, телефонисты влево бросились. Я попятился назад… Вани Подвального не было уже, чтобы подсказать, самому соображать надо.
Вижу – огонь немцы налево ведут, за телефонистами. Я вправо подался. А место ровное.
Думаю: куда же мне скрыться, куда голову воткнуть, за что запрятаться? Немцу же сверху видно все…
И вдруг ногой чувствую – какая-то ямка сзади, воронка от снаряда. Небольшая глубина, но спрятаться можно. Я в нее забрался, свернулся потихонечку, голову на руку положил и лежу. Думаю, выходить рискованно. Сейчас он меня подстрелит. Лежал я, может, с часик. И слышу – немец наверху начал стонать – ой! Ой! Надеется, что я подумаю, что старшина плачет, и вылезу из ямки. Подманивают меня. Но старшина не так кричит, я знаю и не выхожу. Потихоньку по краям ямки травки сорвал, намостил себе немножко травки, И присматриваюсь сквозь травку.
Смотрю – впереди куста не было, вылез куст – немец тоже занимается, намостил себе укрытие, чтобы подняться и увидеть меня. Наломал крупных веточек, подставил. Охотится на меня.
А, думаю, не буду высовываться. Он на меня сверху смотрит. А я тихонько голову опустил и лежу. Метров 25-30 между нами. А там смерть моя лежит.
Ну, думаю, как его перехитрить? С утра лежу, уже день пролежал. Рядом винтовка моя лежит. Замерз страшно, холодно было и сыро. Уже стало темнеть. Смотрю, на луну тучка зашла.
Только я хотел уходить – смотрю: немец поднимается и идет на меня. Небольшого роста… прямо на меня. Я его взял на мушку и держу. Он, значит, дошел до старшины, наклонился, и стал его обыскивать. Перевернул, что-то там ищет у него в карманах. А он у меня на мушке… и я его держу.
А ведь все-таки страшно в человека стрелять, страшно, хоть он и враг… Когда мама меня просила: Леша, зарежь курицу… – я не мог. Живое существо, все-таки. А когда дома резали свинью, так я плакал и уходил из дому. А тут я должен убивать человека.
Думаю – зараза, как только подымется до меня – сразу я в него выстрелю. И только подумал, и винтовка моя сразу бу-бух! – я сам испугался. Выстрелил против своей воли. Палец от нервного напряжения нажал курок. И немец – тюк, упал на старшину.
Поднялся я, думаю – чего ползу? стрелять не будут, некому. Иду, в полный рост. Вдруг слышу: Хальт, но с этой, с нашей стороны. Я на него матом. Слышу: Леша, ты? Я говорю: я! А это Павлик из нашего взвода. Павлик, ты? Подходи. Нас, говорит, командир послал забрать старшину, и тебя тоже забрать, убитого или раненого.
Тогда уже был какой-то порядок, когда есть командир. Где старшина? Я показал, где он лежит. Там куст л был большой, и он напротив этого куста. Пошли, забрали старшину, взяли у этого солдата немецкого документ – чтобы знать, какая часть с нами воюет.
Пришли в свою часть, голодные, мешок-то у старшины остался. Лейтенант: ты жив! Я говорю: жив я, товарищ лейтенант. А Павлик говорит: та он еще немца того укокошил. Ну, молодец. И матом. Это было очень часто на войне. Тема у нас была – это немцы и девочки – и без этого никогда не обходились.
Лейтенант говорит: ложись в землянку, поспи. Дали мне поесть, и отвели в земляночку, чуть дальше, где сидел «моя твоя не понимай». Три человека нас там было в землянке. Мы договорились: дежурить ночью по одному, днем по два. Один в это время спит. Остальные ребята с лейтенантом в землянке. А немцы были на восток от нас. Они тоже силы свои подтягивали. Передышка была небольшая.
Это был уже октябрь. Дали нам приказ такой. Собрали полковых разведчиков (до 30-ти нас собралось), и командир говорит: вы ползком, ползком идите, а мы будем немцев прижимать из пулемета. Ну, ребята поползли, и я тоже пополз. Метров пять прополз, и лежу, слушаю «музыку»: кого-то из ребят пуля ударила в ногу, разбило кость и он плачет страшно – пацан молодой, лет 17, как и мне.
Я лежу, слушаю, и думаю, сейчас и я буду так кричать. Думаю: чего я ползу? лучше перебегу к нему. И только поднялся – тут пуля меня и прошила. Такое впечатление, словно палкой кто-то ударил меня по плечу. Пробую – рука работает, но идти не могу, падаю. И чувствую, что у меня под одеждой тепло-тепло. Кровь заливает нижнее белье – вот и тепло.
Когда понял, что ранен, пополз назад. Тут сестра бежит уже. Леша, куда тебя? Я показываю. Она достала лезвие, отрезала рукав мне, сразу видно стало все, перевязала. Ну, говорит, кандидат в госпиталь.
Пули не было, она прошила меня и вышла. Меня переправили потом через Дон, через Новогригорьевку, и в госпиталь увезли. Где-то за Доном деревня, не помню. И я пробыл там примерно до февраля. В госпитале нас уже получше кормили. Хлебушка хватало. Сухарики были…”
Инесса АТАМАНЧУК
Продолжение следует
